— 233 —

Двое

Изумительную историю эту в первый раз выяснила я от Лены Александровны Фогельман, москвички, прошедшей Карлаг, реабилитированной и до последних дней собственных жившей в Москве. Более 10 лет продолжалась наша с ней переписка, и почти все из того, что пережила сама и чему была свидетельницей, поведала мне в собственных письмах Лена Александровна. Много умопомрачительных, необыкновенных судеб припомнила. Но эта — судьба двоих — была самой умопомрачительной и самой внезапной.

… С первой же встречи эти двое вызывали к для себя почтение и любопытство. Ее звали Лили, Лилия Эльмаровна (Яльмаровна) Пальмен. Его — Миша Николаевич Цителов. Она — статная высочайшая блондиночка с волевым лицом, он — красавчик брюнет с пышноватой прической. Весь вид этих двоих был проникнут размеренной уверенностью внутри себя. Оба сохраняли то, что в лагерной жизни сохранить было сложнее всего — Достоинство.

Лили Пальмен была шведкой по национальности и баронессой по происхождению. С блеском закончив в Ленинграде технологический институт, она работала в одном из особых конструкторских бюро Наркомата обороны. Спец по моторам, она была в группе тех, кто создавал 1-ый русский танк.

Миша Цителов был также технологом по образованию и работал в Кольчугино. Он тоже был одним из числа тех, кто занимался неуввязками вооружения и также учавствовал в разработке первого русского танка.

Любой из их шел по жизни собственной дорогой. Судьбе было угодно, чтоб дороги эти пересеклись в один прекрасный момент и на всю жизнь.

Но до того как попасть на этот катастрофический и сразу счастливый перекресток, они, сами того не зная, двинулись навстречу друг дружке, влекомые обстоятельствами воистину магическими…

1926 год. У Цителова командировка в Москву. Выходной денек. Он гуляет по Садовому кольцу и вдруг лицезреет, как по мос-

— 234 —

товой навстречу ему движется колонна танков. В один момент в 2-ух шагах 1-ый танк останавливается, и на броне возникает высочайшая блондиночка в кожаном пальто. Воспоминание от внезапно увиденного врезалось в память навечно.

Прошли годы…

Сначала 30-х Цителов арестован и оказался во внутренней кутузке на Лубянке, как «неприятель народа». И в это время и этой же кутузке в камере-одиночке посиживает и Лили Пальмен — тоже схваченная НКВД как «неприятель народа». В один прекрасный момент, когда Цителова вели на прогулку, он случаем увидел ту блондиночку  в кожаном пальто — «с танка». Он вызнал ее. Ее тоже куда-то вел конвоир…

Через много лет оба откроют себе, что были арестованы по одному списку — это был наградной перечень, по которому числившиеся в нем спецы представлялись к муниципальным наградам за выпуск первого русского танка.

Далее нить судьбы разматывалась с пугающей скоростью и драматизмом.

Пальмен перевозят из кутузки в кутузку, позже она попадает по шагу в Карлаг, оттуда ее «выдергивают» и снова везут на Лубянку, предлагают неплохую работу в закрытой «шаражке» тем, чтоб сделаться осведомительницей НКВД. Она категорически отметает скверное предложение и попадает вспять, в Карлаг.

Цителов тоже в Карлаге. Оба работают в ремонтно-механических мастерских. Встречаются, влюбляются друг в друга. И о волшебство — получают разрешение на брак, что в критериях лагеря просто неописуемо!

Ни о каких браках меж заключенными в критериях концлагерей в ту пору не могло быть и речи. Более того, всякие дела меж мужиками и дамами безжалостно пресекались и карались карцерами и БУРами. А здесь случилось странноватое: начальник управления Карлага Линин лично дает разрешение на брак

— 235 —

двум политическим заключенным. Более того, им разрешается совместное проживание! И в лагере у их появляются детки — отпрыск Игорь и дочь Галина. Можно ли в это поверить? Да, так было.

Обо всем этом и многом другом поведала в собственных мемуарах Лили Яльмаровна Пальмен. Их мне передала ее дочь Галина Михайловна Цителова. Мне кажется, издавна пришло время их опубликовать. История Пальмен и Цителова — нетипичная, умопомрачительная и даже неописуемая, все же имевшая место в реальности — это очередной штришок к картине тех лет, которую пробую я воссоздать на этих страничках. Навряд ли кое-где еще было может быть ее повторение — лагерные режимы были везде жестоки и безжалостны к человеку. Но то, что случилось, то случилось. Эти двое смогли пронести через собственный лагерный срок огромное и светлое чувство. Не сломались. Не отступили от собственной любви. Не изменили для себя.

Все, кто знал этих двоих по Карлагу, единодушны в одном: это была умопомрачительная пара. Это были люди, вызывавшие к для себя безмерное доверие, почтение и постоянно — восхищение.

Но идеальнее всего о для себя и о времени, в каком довелось жить, ведает сама Лили Пальмен:

1. Арест.

С 1927 года и по 1933 год, по совместительству с работой на заводе «Большевик» в Ленинграде работала доцентом в Институте штатского воздушного флота. Летом 1933 года институт отстроил для себя лаборатории в Пулково, около аэродрома. Мне предложили, не считая преподавания, управлять одной из лабораторий (особое исследование моторов), потому я с огромным трудом достигнула увольнения с завода и в августе уехала в отпуск в Евпаторию.

Возвратилась 8 сентября и позвонила по телефону одному из товарищей по работе. Он мне поведал, что после моего отъезда

— 236 —

приехал на завод начальник отдела механизации и моторизации армии Халкиопов и, когда вызнал, что я уволилась с завода, уcтроил ужасный скандал директору.

Около 9 часов вечера раздался звонок, а позже стук в мою  дверь. Мой доберман Джим зарычал. Я открыла дверь и увидела троих военных из ГПУ с ордером на обыск и арест.

Начали они у меня рыться, глядеть книжки и вынули из шкафа штук 5 свеч Боша — я их выписала на заводе для института и получила официально. Собаку пришлось запереть в ванной, где она, как позже поведали, ободрала всю дверь — вес время рычала и готова была порвать вторженцев в клочья.

Ушла я, в чем была — деньком я прогуливалась в институт, а у нас все были должны носить форму: голубая юбка, пиджак с золотыми пуговицами и нашивками на рукаве — авиационный символ. Увели меня. Понизу стояла машина — привезли на Шпалерную, в кутузку, там сходу спороли пуговицы и нашивки. На ногах у меня были лакированные туфли на каблуках. Заперли в камеру.

Я по наивности все задумывалась, что арестовали меня из-за свеч, считая, что я их взяла нелегально, и все пробовала им разъяснить, что у меня есть квитанции об оплате и счет с завода институту, но они меня не слушали. Эту ночь я, естественно, не спала, а с утра меня повели фотографироваться анфас и в профиль и снимать отпечатки пальцев. Вечерком привезли на вокзал и посадили в тюремный вагон с решетками. Я была совершенно одна. За решеткой прогуливался конвоир.

Днем приехали в Москву. Вели меня двое гражданских, посадили в машину и повезли на Лубянку. Там на нижнем этаже посадили в небольшую камеру, где я просидела несколько часов. Потом за мной пришли два конвоира и отвели по лестнице к следователю.

Первым вопросом следователя был: «В какой контрразведке вы работаете?» Я была совсем ошеломлена, потому что не по-

— 237 —

нимала, что такое «контрразведка» — термин «разведка» был мне знаком и понятен, а вот «контрразведка»…

Следователь, лицезрев мою растерянную физиономию, заорал: «Не представляйтесь, я все равно заставлю вас сознаться! Учтите, что вам угрожает расстрел, а в наилучшем случае Соловки, где вы будете рады, когда вас выкинут на корм рыбам!» Он вызвал конвоира и повелел отвести меня во внутреннюю кутузку ОГПУ.

2. В кутузке.

Внутренняя кутузка ОГПУ находилась в здании на Лубянке. Там несколько этажей — меня отвели на самый верхний, где только одиночные камеры. В камере паркетный пол, который заставляли натирать дважды в неделю, одно окно, закрытое решеткой с козырьком, и кровать, вделанная в стенку. В углу «параша» — покрытый цинком бак с крышкой и 2-мя ручками. Вечерком принесли пищу — перловую кашу в очень прекрасной сервировке: в никелированной низкой кастрюльке. Кашу ела с омерзением. В двери глазок, закрывающийся с внешней стороны железной створкой. Ночкой свет в камере тушили, но зажигали часто, когда дежурный поворачивал створку и заглядывал проверить, что делается в камере.

С утра приносили кружку сладкого чая, кусочек темного хлеба (это около 9 часов утра). Часов в 10 вели в уборную с парашей. Уборная большая, в ней несколько раковин для мытья. В двери тоже глазок. Я набрала полную пригоршню воды, и когда глазок открылся, плеснула в него водой.

Спать я не могла — спала урывками. Мешало нередкое зажигание света, и еще по вечерам уводили на расстрел. Тогда раздавалось: «Прощайте, братцы, иду в расход!» В это время сходу включали очень звучно гудящий вентилятор, чтоб заглушить эти клики. Как выяснилось позже, Миша (Миша Николаевич Цителов) тоже посиживал в этой кутузке в одиночке на верхнем этаже.

— 238 —

На допрос вызывали всегда поздно — в 10, одиннадцать часов вечера. Вели, что именуется, вплотную: лестничная клеточка закрыта со всех боков решетками во избежание имевшихся случаев, когда заключенные кидались вниз и разбивались насмерть. При входе в служебный корпус стоял стол и посиживал конвоир, записывавший в особом журнальчике фамилию заключенного и время прохода. Позже мне следователь растолковал цель этой процедуры — при возвращении с допроса тоже фиксировалось время. Он мне произнес, что при разборе дела в конце следствия, чтоб его не могли обвинить в том, что он не достигнул подходящих показаний из-за недостаточно долгих допросов, следователь скрупулезно фиксирует время, потраченное на допрос. Дескать, много затратил времени и не его вина, что не сумел ничего достигнуть о обвиняемого — крепкий орех попался…

Приблизительно раз в неделю водили в баню, тоже всегда вечерком, а после чего водили на допрос, разумеется, считая, что после бани человек легче поддается «уговорам».

3. Допросы

На первых допросах мой следователь Барсуков пробовал меня уверить, что я должна написать о том, как я занималась шпионажем. Он все уверял меня, что расстрел мне обеспечен и единственным шансом спастись является «чистосердечное признание». При всем этом он цинично гласил: «Мы знаем, что вы неплохой инженер — нехорошие нам не необходимы, мы бы вас тогда не взяли». Через 5 таких допросов он мне заявил: «Я вижу, что вы человек жесткий и потому я решил применить к вам систему сборочного потока, которую мы применяем к мужикам».

Система эта заключалась в непрерывном допросе — следователь уходит домой, отдыхает, а заключенный остается в его кабинете с конвоиром, который не дает ему сесть. Через три-четыре часа стоять становится очень тяжело, ноги отекают. Но

— 239 —

конвоир, естественно, безжалостен. Время от времени под утро является следователь и, спросив: «Ну, помыслили?», получает отрицательный ответ тогда и посылает в камеру. После таких допросов я отказалась от прогулки. Вообщем для «прогулки» каждый денек выпускали во внутренний двор. Дворик небольшой, было холодно, зябли ноги в лакированных «лодочках», так что я практически бегала по кругу, но все равно подышать свежайшим воздухом, и узреть небо было наслаждением. Но после «сборочного потока» я была способна только лежать на собственной кровати — так болели ноги.

Конвейерный допрос я прошла трижды. В конце концов на одном из допросов следователь спросил меня: «Вы знали доктора Бриллинга?» Бриллинг был большим знатоком авиационных моторов и все наши проекты утверждались всегда на заседаниях, где он находился. Я знала, что и он, и доктор Стечкин были арестованы по «делу промпартии». Я ответила, что Бриллинга знала. Тогда следователь позвонил и попросил принести ему «дело промпартии». Когда папки принесли, он открыл одну и произнес мне: «На данный момент я вам прочту сказочку, которую написал доктор Бриллинг». И начал читать: «Я, Николай Романович Бриллинг, был членом контрреволюционной вредительской и шпионской организации…» и т. д.

После чего следователь произнес: «Ну вот, я отдал вам шпаргалку. Сейчас вы понимаете, что я желаю от вас получить. Больше я с вами возиться не буду».

И вправду, через 5 дней меня перевели в особое подвальное помещение в Малоникольском переулке, где жили уже около 10 профессионалов нашего завода — все артиллеристы, которых днем увозили для работы на некий из столичных артиллерийских заводов.

У меня была отдельная комната. По вечерам я на кухне умывалась с головы до ног прохладной водой, ложилась спать в 10 часов вечера — они приезжали позднее, так что я их не лицезрела. Деньком

— 240 —

занималась тем, что писала подробную аннотацию по эксплуатации танка Т-26. Фактически, меня для этого и перевели в эту квартиру.

Разрешали даже выходить гулять в переулок, правда, с  условием, что я не буду ни с кем говорить. В общем, после одиночки внутренней кутузки ОГПУ тут был просто рай. Под Новый год других жителей квартиры привезли рано, и мы совместно повстречали Новый год. Помню, топился камин и было даже комфортно.

Приблизительно посреди января 1934 года к нам вечерком приехало начальство и объявило, что в связи с окончанием следствия нас переведут назад в кутузку. Там посиживать придется недолго — до окончательного решения нашей участи. И в тот же вечер опять попала в одиночную камеру на верхнем этаже внутренней кутузки ОГПУ.

Когда меня в очередной раз привели на допрос, следователь произнес мне, что я прекрасно написала аннотацию. Позже он произнес, что раз я отрицаю свою вину, то у меня будет очная ставка. И вот через некоторое количество дней он меня вызвал. У него находился начальник молотового цеха нашего завода, вид у него был удивительно сконфуженный.

Следователь гласит ему: «Подтвердите свои показания о том, что вы получали от нее скрытые чертежи по танку и авиационным материалам».

Абсурдность ситуации заключалась в том, что все цеха участвовали в производстве и имели эти чертежи, на что я здесь же направила внимание следователя. А начальник молотового цеха страшно засмущался, даже зарыдал и произнес: «Но ведь вы принудили меня дать эти несуразные показания!»

Следователь разозлился и немедля закончил очную ставку и допрос. А я, ранее момента не проронившая ни одной слезы, здесь вдруг расплакалась — так мне стало жалко человека, давшего эти несуразные показания.

— 241 —

Больше на допросы меня не вызывали. А через некоторое количество дней меня опять выслали в Ленинград, на Шпалерную.

Во время моего пребывания в Москве около месяца я была в Бутырской кутузке, в общей большой камере. В Бутырках режим был легче, каждодневные прогулки, кормили лучше: раз в неделю давали чечевичную похлебку с кусками колбасы, давали воспользоваться библиотекой — мы сами туда прогуливались с конвоиром и выбирали для себя книжки. Там я прочитала на французском языке «Портрет Дориана Грея» — ранее читала его на британском и в российском переводе. Один раз в неделю можно было приобрести чего-нибудть за свои средства в лавочке — через конвоира. Я, естественно, брала только папиросы, но какое это было наслаждение! На Лубянке давали каждый денек 13 папирос и 13 спичек, так что курила я всегда.

После Бутырок я была две недели в общей камере на Лубянке. Это существенно легче одиночки. Я организовала там по утрам зарядку, гулять в компании было существенно веселее, а гуляли мы не во дворе, а на некий крыше.

Очередной раз меня временно, дней на 10, перевели из одиночной камеры в камеру на двоих. Там я посиживала с дамой, работавшей на КВЖД — их всех пересажали. Она была певицей с очень прекрасным голосом, работала там в самодеятельности. Из нее тоже выжимали показания о «шпионской деятельности» и она всегда меня истязала и советовалась, как ей быть. Естественно, нас посадили в камеру вдвоем, чтоб мы друг дружку «обработали», но из этого ничего не вышло. Посиживать вдвоем еще тяжелее, чем одной, и я была рада, когда меня как-то вечерком повезли на вокзал и выслали в Ленинград.

В Ленинграде я посиживала на Шпалерной. Там отличные камеры с уборной, а не с «парашей», каждый денек водили гулять и каждый денек около 2-ух часов полудня водили в какую-то комнату, где кормили очень неплохим обедом, даже с мороженым. По

— 242 —

вечерам по внутренним переходам водили в «большой дом», откуда была видна Нева.

Что им было от меня необходимо, не знаю. Разумеется, они добивались, чтоб я именовала какого-либо ленинградца из числа   знакомых. В один прекрасный момент следователь так мне произнес: «У вас детский срок». Я по наивности поверила и решила, что мне дали три года. Когда все эти церемонии с обедами, допросами мне совсем надоели, я объявила голодовку. Разумеется, это не входило в их планы, и меня в тот же вечер повезли на вокзал.

4. Шаг

Привезли меня в Москву, но не в кутузку, а на жд пути, где стоят тюремные вагоны и формируется этапный поезд. Когда мы подъехали к вагону, конвоир мне произнес: «Держитесь за свои вещи, а то их у вас быстренько украдут». Он открыл в вагоне последнее купе и затолкнул меня туда. В купе уже было около 10 дам. Я сходу забралась на самую верхнюю полку в свободный уголок и села на свои вещи. Вещей у меня было малость: смена белья и одна простыня. Здесь я услышала таковой отборный мат, какого и представить для себя никогда не могла. Конвоир подошел к дверям и произнес: «Закончите здесь браниться! Вот новая у вас политическая, интеллигентная, а вы себя так ведете. Просто постыдно». Тогда они закончили брань, но начали делиться вместе такими неприличными подробностями, да с таким цинизмом, что было тошно слушать. Но деваться было некуда и пришлось слушать эти откровения всю ночь.

С утра стали сформировывать шаг и человек семь увели в другое отделение. Как оказывается, они были блатные — урки. Заместо их привели других — политических и спекулянток. Стало существенно спокойнее. Рядом со мной оказалась очень привлекательная дама из Казани, взятая за спекуляцию, она была беременная, и у нее было много вещей.

— 243 —

В уборную выводили всех по очереди и по одному человеку. Принесли пищу — по ломтику хлеба и по кружке чаю. Деньком поезд тронулся. В купе было очень тесновато и горячо. Деньком снова принесли по кружке чаю и по ломтю темного хлеба. Часов в девять вечера — то же самое.

От духоты и жары ехать было очень тяжело. На последующий денек деньком приехали в Сызрань. Здесь же выгрузили всех и выслали в кутузку. Когда выгружали из вагона, заставляли садиться на корточки. У конвоя были собаки. До кутузки было неподалеку, шли пешком. Мне было жалко моей соседки и я несла ее вещи, достаточно томные. Когда подошли к воротам кутузки, их открыли, и каждый по очереди шел через двор кутузки в корпус. Помню, как ни удивительно, но у меня в этот момент вдруг появилось чувство свободы — рядом не было конвоира, как в Москве либо Ленинграде.

Камера большая. Ко мне подошла дама из нашей партии, юная, и попросила закурить. Я с наслаждением отдала ей папиросу, и мы умиротворенно посидели и покурили. Позже уж мне произнесли, что это «урка» и звать ее Лелькой и что с ней нужно быть поосторожнее — она может обокрасть. Она была не единственной в нашей партии, и ее, как и всех других блатных, политические очень страшились.

К вечеру принесли баланду с хлебом. Баланда — суп, в каком плавают капустные листья, совсем не съедобный. Днем принесли чай с хлебом и предложили желающим пойти на работу — на сбор помидоров. Я решила пойти — обилие и свежайший воздух. Мне стали гласить: «Пока вы будете на работе, все ваши вещи растащат». Но Лелька произнесла мне: «Иди, все будет в порядке». Как позже мне поведали, Лелька после моего ухода объявила: «Кто посмеет дотронуться до Лилькиных вещей, будет иметь дело со мной». Лельку все страшились.

Я работала с наслаждением, на свежайшем воздухе, еще можно было поесть помидоров. Я даже в камеру принесла несколько штук и поделилась с Лелькой.

— 244 —

Вечерком нас повезли далее, в Челябинск. Ехать было тяжело, душно, горячо. Питание — хлеб и чай.

В Челябинск приехали вечерком, при выгрузке из вагона снова усадили на корточки. У конвоя снова собаки. Конвоиры предупредили: если кто по дороге сядет либо не станет идти — стреляют без предупреждения. Я опять взяла, не считая собственных вещей тюк беременной дамы, и мы пошли. Приблизительно через полчаса раздалась команда: «Сесть на корточки!». Старший конвоир стал вызывать к раскладной табуретке, изображающей столик, всех  по очереди. На табуретке у него лежали документы. Когда он именовал мою фамилию, я подошла, и он спросил у меня: «Сколько раз бежала и какой срок на данный момент получила?» Я ответила, что 1-ый раз в шаге и срока собственного не знаю, но думаю, что от 3-х до 5 лет. Он рассмеялся и произнес: «Ты приговорена к расстрелу с подменой 10 годами лагеря». Так я выяснила собственный срок.

Когда он всех проверил, пошли далее. Идти было все сложнее и сложнее. В конце концов пришел момент, когда я ощутила, что идти далее не могу, и решила — сяду, пусть меня пристрелят. Положила вещи на землю и села на тюк. А конвоиру, шедшему за мной, произнесла: «Больше не могу. Стреляй!». Он рассмеялся и гласит мне: «Дурочка, вот же кутузка, видишь огни, мы уже дошли». И правда, до ворот кутузки оставалась какая-то сотка шагов.

Челябинская кутузка жутко грязная, бегают полчища крыс. Загнали нас в камеру и произнесли, что с утра повезут далее, до Петропавловска. Кровати — рваные древесные топчаны, сверху набросана трава. Единственная отрада — принесли чай с кусочком хлеба. Но кругом такая грязь, на стенках клопы, тараканы, пол земельный, бегают крысы. Все таки выпили чай и улеглись. С утра подняли рано. В сей раз дали подводу для вещей и в сопровождении конвоиров с собаками мы двинулись пешком на вокзал. Было уже светло, и казалось, что вокзал стал поближе — идти было легче.

— 245 —

Погрузили в вагоны и доехали до Петропавловска. А там сходу пересадили на другой поезд — в Караганду. Пересадили в отличные вагоны, без решеток и сплошных нар. И даже конвоиры произнесли нам: «У кого есть средства, мы купим на станции, что нужно». На станции были яблоки, колбаса и конфеты, но у меня не было средств.

Здесь случился последующий инцидент. В примыкающем купе посиживали мужчины. Вдруг там начался скандал — крики, клики, ругательства. Оказывается, у 1-го из ехавших украли средства. Конвоиры находили, но отыскать не могли. 1-го, по его просьбе, отвели в уборную. И вдруг моя Лелька стала колотить в дверь и добиваться, чтоб ее отвели в уборную. Конвоир ее повел. Через 10 минут она явилась зияющая и гласит мне: «Ну, Лиля, сейчас мы заживем!» и указывает средства — 5 пятирублевок. Я спросила, откуда у нее средства? «Отыскала в уборной». Я сходу сообразила, что гот, кто украл, попросился в уборную, чтоб их упрятать».

Я произнесла Лельке: «Нужно возвратить обладателю». Она опешила: «Ты что, безумная? Мы с тобой заживем по-королевски!» Я растерялась: и ее выдать нехорошо, и участвовать в грязном деле тоже нехорошо. Здесь подъехали к станции. Лелька дает конвоиру пятерку и просит приобрести булки, яблок, колбасы и конфет. Он все это принес. Леля — половину мне, а я собственной частью поделилась с другими. Так что до Караганды мы были сыты.

В Караганду приехали рано с утра. Там же, на станции, размещался пересыльный пункт Карлага. На пересылке было много народу. Нам дали суп. Пол в бараке был земельный и такое количество блох, что миска с супом мгновенно подернулась коркой — слоем блох. Давали нам мало сырого неплохого лука — мы пекли его в золе, было очень смачно.

Вечерком около 5 часов позвали идти работать в прачечную. Мы с Лелькой отыскали там большие корыта, воду было надо носить из баков. Стирали мужикам нижнее белье — оно было коричнево-черного цвета, и я даже опешила, что после «второ-

— 246 —

го захода» оно оказалось из белоснежной бязи. Работа томная и очень мучительная. В девять часов вечера кончили, и Леля стала тащить меня к заведующей прачечной: «Там будет водка!», но мет это не побуждало, и я отказалась.

С утра вызвал меня конвой, посадили меня в машину и не везли в Долинку. Там было размещено главное управление Карлага, и там распределяли на основную работу. Привезли  на грузовой машине в Долинку и засунули в барак с блатными. Командовала в бараке так именуемая Зима — она трижды посиживала  за убийство и грабеж, трижды бежала из лагеря. У меня вещей было не достаточно, и я легла на топчан прямо в собственном кожаном пальто Практически заснула, вдруг будит вохровец: «Вставай, идем в другом барак!» Пошли с ним. Он гласит: «Зима сама пришла и просила, чтоб вас перевели в другой барак, потому что в этом у вас бы наверное отняли пальто и вещи»

Новый барак тоже был для блатных, но там публика потише. Моей соседкой была какая-то Валя, тоже сидевшая за убийство и дважды бежавшая из лагеря. Там я тихо переночевала, и днем меня повели в УРЧ — учетно-распределительную часть и дали направление в Центральные ремонтные мастерские (ЦРМ). ЦРМ были в 12-ом отделении Карлага. Начальником был некоторый Хрустюк, он провозгласил меня в конструкторский отдел. Здесь уж я попала в «технический» барак, где только политические и не было блатных. Там было просторнее, чище и публика приличнее. Попала я и в столовую ИТР, где кормили лучше.

5. 1-ое знакомство

В ЦРМ я работала с чертежной доской и рейсшиной — проектировала какое-то приспособление для мастерской. Через два-три денька зашел ко мне в обеденный перерыв некий высочайший мужик. Одет он был прекрасно — в черном костюмчике, в белоснежной рубахе, с галстуком. Нас познакомили — это был Цителов,

— 247 —

мастер чугунно-литейного цеха. Он сказал мне, что сейчас денек его рождения и поэтому у него таковой парадный вид.

Встречались с ним мы изредка: в литейный цех я не входила, — больше бывала на автобазе.

Сначала декабря, скоро после убийства Кирова, мне сказали, что вечерком меня с конвоем вышлют в … Москву.

Стояли сильные морозы. Вечерком за мной зашел Цителов и произнес, что он проводит меня в барак, где я должна собрать свои вещи. Я вспомнила, что на деньках должна получить посылку из Ленинграда от соседки по квартире и оставила ему доверенность на ее получение.

Он довел меня до барака, грея всегда мои руки, и произнес, что на данный момент достанет для меня валенки, потому что в таковой мороз ехать в туфлях нельзя. И вправду, принес мне валенки, которым я очень обрадовалась. Когда за мной пришел конвоир, мы попрощались, и мне стало очень обидно. Я ощутила, что расстаюсь с огромным другом.

В Москву меня вез один конвоир в общем вагоне и, когда уходил, просил меня никуда не отлучаться. В Москве он сдал меня на Лубянку. Я снова попала в одиночку.

Через пару дней вызвали на допрос и привели к заместителю Ягоды — Шанину. Села за стол. Мне принесли чай с пирожными. И начался противный разговор. Я резко отказалась принять предложение Шанина, после чего он вызвал конвой немедля, что бы меня увели. Еще с насмешкой поинтересовался, в какой лагерь я желаю попасть? Я, естественно, желала возвратиться в Караганду, но поразмыслила, что, если я ему это скажу, он непременно вышлет меня в какое-нибудь другое место. Потому я произнесла: «Мне индифферентно».                                                                                                                                           ,

На последующий денек я опять на вокзале. И вижу поезд «Москва-Караганда». Я жутко обрадовалась…

— 248 —

6. Возвращение в Карлаг

По возвращении в Карлаг меня сразу направили в ЦРМ Начальник Хрустюк провозгласил меня инженером по автомашинам — в мои обязанности входило принимать машины после полгого ремонта.

Когда я приехала, Миша Цителов сразу уговорил меня вступить в их «колхоз» — они жили в домике при ЦРМ. В «колхозе» был он, Толя Сухин, Женя (фамилию не помню). Все получали в будках ИТР-овский обед, приносили его домой и вкупе обедали у их за столом. Все, что покупалось дополнительно, делилось на всех. Посылки, которые приходили, тоже разделяли на всех. Так создалась у нас дружная, крепкая «семья».

Моя работа была очень комфортной — я уезжала для тесты машин и воспользовалась полной свободой. К весне, при неплохой погоде, прогуливалась на речку Чурубай-Нуру, загорала на песке и купалась.

Для того чтоб получить пропуск свободного выхода из зоны, я стала участвовать в хоре. Мы часто репетировали и пели в концертах. Кстати, пели хором «Инсинуацию» Россини.

Естественно, наша с Мишей обоюдная симпатия была стремительно увидена, и о ней донесено в подобающую инстанцию. В итоге Мишу перевели из Долинки в ЦПО (Центральное полеводческое отделение) в 3-х километрах от Долинки. Он был назначен механиком по нефтяным движкам. За ним закрепили лошадка, и он привозил в ремонт в ЦРМ движки. Так мы продолжали встречаться то в нашем «колхозе», то на речке. Через несколько месяцев Мишу возвратили в ЦРМ в литейный цех.

В ЦРМ работал некто Сеченов, сидевший за шпионаж. Это был единственный реальный шпион, который мне повстречался в Карлаге. В прошедшем он был белоснежным офицером и шпионил в тылу у бардовых. У него была малая отдельная комнатка.

— 249 —

К тому времени нам порекомендовали подать заявление на имя начальника Карлага Линина, попросить у него разрешения на официальный брак, потому что ни у меня, ни у Миши нет и не было легитимной семьи. И такое разрешение мы получили! Сеченов отдал мне ключ от собственной комнатки…

Нужно сказать, что Сеченов был очень предприимчивым человеком. Ему в голову пришла идея о переводе автомашин с бензина на газ. Газогенераторные машины тогда начали появляться, но работали они на древесных чурках, а чурок в степных районах нет. Сеченов решил, что нужно испытать создать газогенератор, работающий на буром угле, — бурый уголь не коксуется, а, как следует, может поменять чурки. Он предложил эту идею начальнику Карлага, она того заинтриговала. В итоге было решено сделать ГЭМС — газогенераторную экспериментальную станцию в Караганде и выделить туда подходящих профессионалов.

Сеченов предложил меня, я попросила включить туда Мишу, потом профессора-химика Карташова, в качестве электрика Владимира Борисовича Захарова. Начальником ГЭМСа был назначен работник ВОХРа Гумилев, человек не глуповатый и солидный. Его заместителем по технической части — Жилкин, инженер. В итоге мы все отбыли в Караганду, где нам было предоставлено для работы маленькое помещение — мастерская и две комнаты для конструкторских работ и еще, близко от этого помещения, некий недостроенный корпус, который должны были доделать для общежития и столовой с кухней.

А ранее мужчины ютились в мастерской, а я пока — в проходной комнате, где был кабинет Гумилева, отгороженный, как стеклянная веранда. Я уже ожидала малыша (отпрыск Игорь родился 6 июня 1936 года в Караганде), и жить в таких критериях было очень не просто.

— 250 —

Работали мы дружно. Народу прибавилось — был у нас инженер Игорь Александрович Тавасииерна (финн), германец Карл Федорович (фамилии не помню). Продукты получали сухим пайкам. Был у нас собственный повар-кореец, который отлично готовил. Могли свободно ходить в город в кино. В общем, жилось как свободным. Помню встречу Нового года — был шикарный ужин, позже танцы. Игорь уже родился к тому времени, ему было около 7 месяцев. Родился он в городском роддоме. Намедни его рождения я еще испытывала машину с газогенератором — первую опытную.

Когда я выписалась из роддома, Миша уже жил в общежитии в большой комнате. Печки там еще не было, не было и кровати для Игоря, и мы клали его в большой древесный чемодан, крышку которого подпирали палками.

7. 1-ый приезд бабушки

Осенью 1936 года Миша получил разрешение на приезд бабушки — Софьи Васильевны Цителовой, мамы Миши Николаевича Цителова. Я, естественно, очень беспокоилась. И вот наступил денек приезда. Поезд приходил вечерком. Игоря положили в чемодан, закрыли кусочком марли и поехали на грузовой машине на вокзал. Я осталась в кузове, а Миша пошел на вокзал. Практически сходу возвратился с бабушкой — поезд уже пришел. Я вылезла из кузова, и Миша меня представил: «Мать, это моя супруга». Потом мы поехали к для себя. Миша пошел с бабушкой в комнату, а я осталась в машине. Скоро Миша за мной пришел: я застала бабушку стоящей у чемодана с Игорем. Естественно, вид у нее был удивленный. Здесь она меня обняла, поцеловала, и я ощутила, что все в порядке. Бабушка уехала, когда Игорю уже было три месяца — эту дату мы торжественно отпраздновали.

Через некое время после отъезда бабушки наше учреждение перевели в Долинку. Начались строгости 1937-го года…

Мы попали в 4-ое отделение, для работы нам отвели не плохое помещение и еще длинноватое здание — для общежития, в

— 251 —

котором мы с Мишей отгородили для себя «квартиру» — сени, кладовую, кухню и комнату. Сделали неплохую огромную печь, все отштукатурили и выбелили.

Вечерами Миша часто играл на бильярде, и здесь у нас завелся некий тип, который по неведомым причинам и мотивам «настучал» на Мишу и Владимира Борисовича Захарова, дескать, они говорят … смешные рассказы. В итоге в один красивый денек Мишу, Владимира Борисовича и еще 1-го игрока на бильярде арестовали и увезли в спецотделение Дель-Дель, где они содержались как в карцере. Обычно попавших в спецотделение Дель-Дель расстреливали…

К этому времени я была назначена начальником ГЭМСа и раз в день прогуливалась к начальнику управления Карлага и просила вернуть Мишу на работу. Так тянулось два месяца. В конце концов, я пошла в 3-ий отдел, собственного рода ГПУ в лагере, и произнесла следователю: «Если вы считаете виноватым Цителова, то почему не сажаете меня — ведь у меня с ним схожие взоры и мысли». На что он мне ответил: «Но вы ведь не играете на бильярде и не рассказываете анекдотов».

На последующий денек я отправилась к начальнику лагеря и все это ему поведала. Он выслушал меня и пообещал дать распоряжение третьему отделу поскорее разобраться в данном деле. И вправду, через три денька в 3-ий отдел вызвали нашего коменданта — стрелка ВОХРа и расспрашивали его о Мише и еще об одном сотруднике (который и был этим стукачом), и наш комендант очень плохо его отрекомендовал. В итоге через некоторое количество дней нашего коменданта посылают в Дель-Дель с приказом привести оттуда Цителова.

И вот настал счастливый вечер, когда Миша возвратился! Ранее я от него пару раз получала записки, в каких он писал: «Сейчас мы с тобой, наверняка, никогда не увидимся». Я ревела, как белуга. И вдруг все кончилось благополучно!

— 252 —

8. 2-ой приезд бабушки

Миша получил разрешение на 2-ое свидание с бабушкой, и она приехала к нам в Долинку. Игорю уже было около полутора лет. Обстановка на воле уже начала сгущаться. Бабушка прожила у нас тихо месяца полтора, как вдруг в один красивый вечер к нам явился военный и заявил: «Я пришел за ребенком, его поместят в ЦПО в детдом». Дальше он сказал, что меня заберут в зону 4-ого отделения. Я произнесла, что малыша не отдам и пойду к начальнику управления просить об отмене этого постановления. Он пообещал, что подождет до завтра и ушел.

Я понеслась в управление и там узнала, что начальник уехал на неделю. Тогда я умолила нашего коменданта, чтоб он днем последующего денька отвез бабушку с Игорем в Караганду, куда я посылаю машину за углем. Он согласился. После чего он отвел меня в зону и произнес, что завтра придет за мной, чтоб вывести меня на работу. Всю ночь я проволновалась и проплакала, а днем вышла из барака к проходной — наш комендант уже ожидал меня. По дороге он сказал мне, что отвез бабушку с Игорем в Караганду. У меня стало легче на душе.

Деньком, когда я посиживала на работе, пришли из ЦПО и произнесли, дескать, мы заберем твоего отпрыска в детдом. Я ответила: «Малыша уже нет в Долинке, он уже уехал». Естественно, мне угрожали жестоким наказанием, повели в ЦПО, но после «разборки», уже выходя, я услышала, как начальник ЦПО произнес мне вослед: «Верно она сделала».

После чего я совсем поселилась в зоне за проволокой, а Мишу выслали в двенадцатое отделение, тоже в Долинке, и тоже за проволоку. Сейчас мы уже больше не могли видеться свободно, но держали связь через друзей, имевших пропуск на свободное хождение.

Виделись мы с Мишей изредка, но однажды его компаньон, у которого была отдельная комната в том же отделении, где был

— 253 —

Миша, уехал на некоторое количество дней и оставил Мише ключи. Я выкарабкалась, прошла в двенадцатое отделение, и мы там повстречались. В итоге должна была показаться Галя (Галина Михайловна Цителова, дочь, родилась 4 апреля 1940 года в селении Долинское).

9. Возникновение Гали

Миша работал основным механиком автобазы, а я в ГЭМСе занималась переоборудованием колесных тракторов ХТЗ на газогенераторы и испытанием опытнейших образцов.

Я всегда работала, нередко выезжала в поле и испытывала наш трактор на пахоту, боронование, с комбайном и т. п. Работа была томная, у трактора ХТЗ нет стартера и заводить его приходилось ручкой — это достаточно мучительно.

Никто не подозревал, что я скоро буду рождать. Знали это только мои сотрудницы — Рина Завадовская и Кира Смолина. Они обещали мне, что отведут меня в поликлинику, а сами принесут все, что будет нужно, из зоны.

И вот настал последний денек и, как назло, у меня в мастерской собирали одну машину по срочному заказу, правила сборкой я — не считая меня никто не знал, что нужно делать. У меня уже к вечеру начались схватки, но я всегда была в мастерской, пока не кончили сборку.

В девять вечера направились втроем в поликлинику. Когда все кончилось и меня отнесли в палату, я ощутила сумасшедший голод — обедала еще в два часа денька! Я спросила в палате, нет ли у кого куска хлеба. Мне дали хлеба, я поела и блаженно заснула.

Днем прибежали меня проведать мои сотрудницы, принесли мне оладьи. Пришел выяснить, как мои дела и кто родился, и Мишин товарищ.

Миша пошел в управление лагеря и подтвердил, что он признает себя папой малыша.

— 254 —

Через три денька я встала. Ощущала себя отлично, и на 6-ой денек меня выписали. Подали лошадка и розвальни, дали мне закрученую в пакет Галю и узел с моими вещами. Села я и поехала в ЦПО. Кое-где там возница меня высадил, произнес: идите вправо по дороге и там сдадите малыша.

Я пошла. Мне было очень тяжело нести на одной руке Галю, а на другой мой узелок, в каком было незначительно вещей — простыня, смена белья, но сил у меня не было. Тащилась я с трудом и, в конце концов, увидела дом. Позвонила — это оказались ясли для деток. Сдала туда Галю, а сама отправилась находить дамский барак для «мамок».

Отыскала его. Там были двухъярусные нары. С трудом отыскала место на верхнем ярусе и расположилась там. Дали мне байковое одеяло и соломенную подушку. Было уже около 3-х часов денька. Принесли хлеб — обеда в сей день не было. Около одиннадцати вечера пришел конвой и повел «мамок» в ясли подкармливать малышей.

В комнате повдоль стенок стояли стулья, на которых посиживали «мамки», и им приносили сестры деток на кормление. В час ночи конвой отвел нас вспять в барак, а в 6 утра опять повели на кормление в ясли.

После утренней кормежки — на работу, «тяпать» землю после полива. Норма на огородах была очень томная, приходилось практически «тяпать» бегом. А если норму не выполнишь, то хлеба дадут только 200 граммов — будешь голодной. А ведь нужно подкармливать малыша! В перерывах меж работой тоже водили в ясли на кормежку.

Самая тяжелая была ночная кормежка — детки полусонные, сосать не желают, а малыша взвешивают до кормежки и после и не принимают вспять, если он не высосал 80 граммов. Посреди «мамок» много блатных, они не желали подкармливать деток, желая от их избавиться, морили голодом. Галя в эту последнюю кормежку всегда ела плохо, засыпала, и мне ее возвращали пару раз.

— 255 —

Конвой бранится, желает поскорее нас сдать назад в барак и уйти на покой, а здесь такие задержки.

Время от времени ворачивались в барак только к двум часам утра, подъем и опять поход в ясли. Спать приходилось совершенно не много. Но, слава Богу, Галя не болела, а многие малыши болели воспалением легких.

В один прекрасный момент деньком мне произнесли: «Иди быстрее в котельную, к для тебя пришел твой мужчина». Я пошла. Вправду, Миша смог как-то просочиться, принес мне халвы, малость масла. Побеседовали с ним. Он мне сказал, что приехал из Москвы Косилов, он очень интересовался нашими газогенераторами и обещал меня вынуть из ЦПО в Долинку.

Вправду, через некоторое количество дней за мной приехали и привезли меня в Долинку, где поселили в зоне 4-ого отделения, но в отдельной комнате и дали няньку-татарку Камилю. Очень неплохой дамой была Камиля, она вырастила двенадцать собственных деток. Здесь уж я как-то деньком взяла Галю в ГЭМС, и Миша пришел познакомиться со собственной дочерью.

Сейчас нам жилось хорошо — Миша был старшим механиком автобазы в двенадцатом отделении, а я начальником ГЭМСа. Миша добывал и мясо, и жиры, а у Карташова была духовка, в какой он поджарил мясо. Добывали также патоку (в Карлаге был запущен сладкий завод), дыни, арбузы и различные овощи. В комнате у нас было тепло и комфортно.

До моего возращения в Долинку мы не писали бабушке, что родилась Галя. А Игорь, когда болел, как-то вдруг взял ну и заявил бабушке: «Вот мы здесь сидим, а у матери и папы родилась девченка». И скоро они получили от нас письмо с этой вестью…

10. Освобождение

Вдруг, в один красивый денек вызвали меня и Мишу с Карташовым к начальнику управления. Он объявил нам, что нас досрочно высвобождают по его ходатайству, но он уповает, что

— 256 —

работу мы не бросим, а закончим, но уже в качестве вольнонаемных. Мы, само собой, согласились.

Нам с Мишей выделили отдельный домик, состоящий из сеней, кухни и 3-х комнат. Во дворе был сарайчик. Одна комната была без отопления. Шел август 1942 года…

Скоро мы получили письмо от бабушки. Она писала, что желает приехать к нам со старшей сестрой Миши Николаевича и просит прислать им вызов. Без вызова приехать было нельзя. Мы получили разрешение начальника лагеря и отправили его в Ленинград. 2-ая сестра Цителова Ира с семьей жила в Баку. Она также просила прислать ей вызов, чтоб приехать к нам. Получив от нас вызов, они здесь же собрались в дорогу.

Встречать родственников Миша ездил в Караганду. Игорю в то время было уже 6 лет, и я увидела уже огромного мальчишку — а ведь его увезли от меня, когда ему было 18 месяцев!

Жизнь нашего, сейчас уже огромного, семейства наладилась. И вдруг пришло сообщение: нас с Мишей переводят на работу в Сиблаг. Уж вот куда нам совершенно не хотелось!

Шла весна 1946 года. Миша отважился ехать в Москву, в ГУЛАГ, чтоб достигнуть отмены этого распоряжения. Уехал, и больше месяца от него никаких вестей. Я сходила с разума от беспокойства. Появился он в Долинке внезапно — привез отмену распоряжения. Тогда мы решили, что пора увольняться и уезжать, для начала — в Москву, а там решать, что делать далее.

С трудом в министерстве в Москве удалось условиться на счет работы (мы имели паспорта с ограничениями в проживании в ряде городов), так что с радостью направились в Кутаиси на строящийся авто завод. Миша стал работать в инструментальном цехе, я в цехе моторов технологом. Сняли личную комнату…

Вещественно жилось в Кутаиси нелегко, но самым сложным было время, когда пошла волна повторных арестов — каждый денек

— 257 —

в обеденный перерыв кого-нибудь забирали и, уходя на работу, мы никогда не были убеждены, что вернемся домой. Отлично, что бабушка жила с нами, и в случае чего детки бы не оказались брошенными в детский дом.

После погибели Сталина мы решили перебраться в Россию. Но, узнавая, что мы были в заключении, нам отказывали в работе в почти всех местах. Удалось зацепиться исключительно в Воронеже…

г. Ленинград, 1985-1986 гг.